Весы. Стихи 1978-1988


ВЕСЫ

ххх

В моем начале и мой конец.
Гонец возвращается в место, где начал бег,
поскольку, доставив весть, он в мире полуколонн
выбирает самый покатый склон и движется вниз;
его скольжение, видимо, велико, и путь
обратный быстрее, но что он несет с собой
не открыто потомкам: своеобразный акциз
взимаемый со скрывающегося постепенно с глаз;
лишь только если он влечет за собою тех,
кем он хочет быть встреченным /таких утех
немного в подлунной/, это дало бы шанс,
но, в целом, тем больше их пыльный шлейф
и тем хуже видимость.

ххх

Темнеет.... Мокрый холодок
вдруг пробегает по плечам,
стесняя вздох, бежит по краю
коричневой стерни, по мышечному граю
взлетающих ворон, по небу, по холмам,
и по думкам из труб, по розовым стогам,
по несквозным, затмившимся кустам.

ххх

Гроза

Дом жался в плечи под дланью ветра.
Гремели ставни, стегали ветви
по жидким стеклам и бухли щели.
Стеклянные осы приятно пели,
повиснув в локте над мертвым полом.
Сгорали змеи, обжегши флору
диванной спинки, обуглив кресло,
посыпав пеплом косые двери.

Утро воззрилось невинной трелью
на жасмин, обливавшийся теплым зельем.
Пруд не дышал, чтоб не брызнуть на пол.
Клубника хрустела во рту как сахар.

ххх

В лесу, как в склепе.
Богомольные белки
сшибают сухие ветки
сквозных деревьев.

Свистящий ветер
при приближеньи змея
склоняет главы
обленившихся злаков.

Тлетворный запах
напоминает, что рядом
кисельный берег
и море лакта.

На вербовый пень
ставлю ногу,
чтоб завязать шнурок
и вижу воду.

Вода проступает снизу
под давлением марли
травяного покрова,
как сыворотка сквозь творог.

Эта земля болота
под слоем масла,
взбитого жабами,
подобна торту.

ххх

Пахнет прелью, негромко, сытно,
как ни странно. Впервые слышу
дух гниения чисто, внятно,
так понятно. Негромко дышит

мягкий мох перегретой влагой.
Кругдупла под золистой чагой
тихо ждет, натянув поглубже
козырек. Покидаю сушу

для тебя, о, Пустыня Топи.
Тень гриба на худой березе,
в этой утло-пизанской позе
что-то девичье и смешное.

Голенасто-худые корни,
торопясь, заползают в кочку,
в этот немощный ужас почвы
перед ночью уханной топи.

ххх

Мысль изреченная есть сон...
Сон льется на бумагу из окон,
лениво решетящих злые стены,
на одеяло, на сквозной перрон,

мелькнувший в памяти... Увы,
мысль растворимая есть сны,
скользящие сквозь фейерверки мглы
до скорбной памяти могилы.

Мысль /не наверное/ есть спор
с упорством тароватой глины,
с татарским временем без пор,
с отечеством, ваяющим осины.

Холм. Повилика. Павильон.
Je suis certain, она обманет.
... Могилы, устилающие склон.
Ракиты, осеняющие камень.

ххх

Лети на север на тонких крыльях,
на тихих крыльях из светлой пленки,
из нежной кожи от кости к кости,
от тонкой кости к тончайшей кости
и дальше к нежной и слабой кисти.

От тонкой кисти к тончайшей кости,
и к тонкой кости, к хрящам, суставам,
к подвижным складкам салатной кожи,
скользящей в токах халифским стягом,
как чудный парус змеиной масти
как земноводный чудесный парус.

От тонкой кости к суставам прочным,
к молочным мышцам, к густому сердцу,
в лианы, в чащу, в извивы, свитки,
на субэкватор с прелестной флорой
сосудов, жилок, к журчанью лимфы,
к нежнейшим щеям с ребристым гофром,

к точеным глоткам с их амальгамой,
к зубам сребристым, к прохладным деснам;
лети на север на быстрых крыльях,
на Луцк, на Бежецк и на Путивль
за милой девой и на погибель.

ххх

Пусть будет так: у виноватых волн
стоял он дум вздымающихся полн
и улыбался, внемля шагу истин....
Вдали виднелся зыбкий челн,
чухонцу чуждый /в чародейском смысле/
так ясно и постыдно, что смутившись в точку
челн вчуже берегу мерешился листочком,
скользнувшим второпях с одной из чахлых глав
демисезонной повести, раскинувшей наощупь
увядшую листву на сих пустых брегах.

ххх

Игра в шахматы

Игра в шахматы - наилучшее утешение для Тиресия,
ибо черный и белый скакуны наощупь неразличимы;
и если предположить обещание блага в разделе на величины
рухнувшего набок на границе двух клеток твоего вороного,
то вороны склюют освещенную солнцем его половину,
а мой слон кувырнется на этой росистой расползшейся коже,
и только ночные бабочки, склонные к мясу, с шуршанием брызнут.

ххх

1 сентября 1939

Можно. Дадено зрение.
Дадено все необходимое.
Поражение?
Лучше сдохнуть, чем победить.
Походимое.
На тебя и на тление.
Жить?
Оставьте, теперь не бессмысленно ль?

Сдохнем - но не победим,
       лучше, если наберется тел,
сложим из нас стену,
       мервые, будем сжимать оружие,
из которого не можем выстрелить,
       и будем сжимать руки.
И будем перекидываться шутками
       с женщинами,
что смеются на небе,
       обернувшись в холстину.

ххх

Нет смысла в славе. Гребут стога
в лугах крестьяне. Гребут стога.
Вот ива. Ива. Спускает ветвь.
Ветвь приземляется. Вдоль по ней
нескоро, но вверх, залезает тень.
Нет в славе смысла. Ах, ладно, есть.
Но нивы... нивы. Как тихо здесь.
Да, здесь так тихо, что нежно петь
ныряешь в траву. Не слышит лес.
Да, лес не слышит. Не слышен звук,
да, звук не слышен, как сердца стук.
Да, стук все тише, adieu, мой друг.

ххх

Ты улыбаешься, стиснув веки,
и обнажаешь зубы, мелки как реки.
Ты безмятежно в минутной дреме
хранишь улыбку, вздымая груди.
Ты слышно дышишь, уснув на стуле,
широкой коленкой, рукой соленой
две волны запуская по плотной юбке.

Окно с хрипотцой повернуло створки.
Надеюсь, ты спишь от неверной скуки.
Мысль печально бежит, миновав задворки.

ххх

Тьма та же мысль, упавшая под пол.
Тьма та же мысль, ушедшая в укол,
ответы есть, но не пленяют мозг.
Путь над рекой всегда укажет мост.

Судьба угроз подобна виду звезд,
что можешь ты? Не открывать глаза.

Тебя не любит мыльная лоза.
Мысль закрывает злые полюса.
Все тот же штамп печатает стопа.
Все тот же след печатает слеза.


ххх

Наступает вечер - пора из дому....
Жук по крыше идет по самому борту.
Стрижи пронзают небо, как боль аорту.
Солнце режет свой край так гордо,
как режет пятак между плит. Когорта
духов памяти так посещает город,
что жители думают, что повидали чорта.
И счастье так сильно, что жжет все горло.

ххх

Жизнь не вечна, ах, не вечна,
что же делать? Бесконечно,
беспощадно, быстротечно
стынут губы, стынут речи,
стынут щеки, стынут плечи,
миг - и все: мерцают свечи,
освещая влажный вечер,
креп, манжета отблеск млечный,
темных век уют беспечный,
бедных губ прищур сердечный
и покой, простой и вечный.


ххх

Армин и Туснельда стоят, разумеется,
в разных храмах.
Среди онирической пыли
в углу картины
мерцает патина,

уносящая постепенно
с этим ветром по этим стенам
твою тень -
и тебя с нею.

Тревожная влага воздуха,
напоминающая почему-то Попеи,
вторгается в некие щели,
и на минуту ты чувствуешь:

рука побелела, а вены
превратились в прожилки. Мрамор,
снедая члены, странно владеет телом,
которое становится покорным настолько,
что вытесняется в область тлена.

Адмиралтейское небо.